Не буду врать, что меня это представление совсем не расстроило. Я часто видела, как Роуз срывала злобу на слугах, но на меня она ни разу даже голос не повысила. Там, среди шприцев, понурых Комендантов и опасных Распорядителей, она была моим единственным другом.

И все же я ничего не говорю. Дружба с Роуз – мое личное дело. Ни один из тех, кто сейчас над ней смеется, все равно ничего бы не понял. Отщипываю по виноградинке от кисти и, повертев их немного в пальцах, кладу обратно в миску. Габриель то и дело посматривает на меня, не прерывая своего занятия. Какое-то время мы молчим, пока остальная кухня полнится звонким щебетом голосов, и кажется, что весь этот гомон раздается откуда-то издалека. А наверху, в своей спальне, лежит мертвая Роуз.

– Она постоянно сосала леденцы, – рассеянно вспоминаю я. – От них еще язык красится.

– Это Джун Бинз, – объясняет Габриель.

– А они еще остались?

– Конечно, у нас их тонны. Я заказывал их для нее целыми ящиками. Вот…

Я следую за ним в кладовую, которая расположена между встроенным холодильником и длинным рядом кухонных плит. Внутри обнаруживаются деревянные ящики, переполненные леденцами в блестящих разноцветных обертках. Вдыхаю их сладкий аромат с ноткой искусственных красителей. Роуз заказала их, и вот теперь они ждут, чтобы их насыпали в ее хрустальную вазочку и принялись смаковать.

Должно быть, выражение моего лица столь красноречиво, что Габриель уже протягивает мне бумажный пакетик с леденцами.

– Бери, сколько хочешь. Их все равно никто есть не будет.

– Спасибо, – благодарю его я.

– Эй, блондиночка, – окликает меня старшая повариха.

Она из первого поколения. Ее сальные, начинающие седеть волосы собраны в пучок.

– Не пора ли тебе наверх, пока твой муженек не нашел тебя здесь?

– Нет, – отвечаю я. – Он даже не узнает, что я сюда спускалась. Он в мою сторону и не смотрит.

– Еще как смотрит, – вдруг подает голос Габриель.

В недоумении оборачиваюсь к нему, но взгляд его голубых глаз уже направлен не на меня, а куда-то в сторону.

Один из поваров открывает дверь и выплескивает на улицу кастрюлю воды – раковину заняла старшая повариха. Она что-то бормочет себе под нос. Порыв холодного ветра отбрасывает с моего лица волосы, перед глазами вспыхивает синь неба и зелень травы. Здесь нет никаких замков, нет магнитных карточек. Вот почему женам не разрешается покидать свой этаж: не весь особняк превращен в тюрьму.

– Ты бываешь на улице? – спрашиваю я Габриеля вполголоса.

На его лице появляется грустная улыбка.

– Только когда работаю в саду или помогаю разгружать машины с провизией. Ничего интересного.

– А что там?

– Бескрайние просторы, – отвечает он с коротким смешком. – Сады. Поле для гольфа. Может, еще что-нибудь. Я никогда не руководил садовыми работами, так что точно не знаю. Сам не видел, где это все заканчивается.

– Ничего, кроме кучи неприятностей, тебя там не ждет, блондиночка, – вмешивается старшая повариха. – Отправляйся-ка наверх, к себе в спаленку. Там тебе самое место. Будешь нежиться на атласных простынках и красить себе коготки. Ну-ка, пошевеливайся! Пока нам тут всем за тебя не попало.

– Пойдем, – говорит Габриель. – Я отведу тебя наверх.

Вернувшись к себе на этаж, обнаруживаю, что дверь в комнату Роуз заперта, все слуги разошлись. В коридоре сидит Сесилия. Она совсем одна. Между ее пальцами натянута пряжа. Она тихонько напевает, играя в какую-то незнакомую мне игру. Но стоит мне выйти из лифта, она замолкает. Все время, пока я иду по коридору в свою комнату, она не спускает с меня глаз.

– Чем ты с ним занималась? – спрашивает она, как только уходит Габриель.

Она не замечает бумажный пакетик с леденцами, и я быстро прячу его в тумбочку. Туда же отправляется листок плюща, который я заложила между страницами любовного романа. Его я позаимствовала из библиотеки. Там столько книг, что вряд ли кто-нибудь заметит пропажу одной из них.

Я оборачиваюсь как раз в ту секунду, когда в дверном проеме в ожидании ответа появляется Сесилия. Мы теперь сестры. Не знаю, как строятся подобные отношения в других местах, но я сомневаюсь, что могу ей довериться. Еще мне не особенно нравится ее требовательный тон, еле сдерживаемое нетерпение и постоянные расспросы.

– Ничем я с ним не занималась, – отвечаю я и сажусь на кровать.

Она выразительно приподнимает брови, наверное, ожидая, что я приглашу ее составить мне компанию. Сестрам нельзя входить друг к другу в комнату без разрешения. Это правило дарит мне редкую возможность побыть одной, и я не собираюсь от нее отказываться.

Но вот запретить ей болтать я не могу.

– Леди Роуз умерла, – продолжает она, – и Линден может прийти к нам в любое время.

– Где он? – спрашиваю я, не сумев побороть любопытство.

Сесилия с недовольным видом рассматривает свои оплетенные нитями пальцы. Непонятно, что именно ее удручает: то, что она видит, или сложившаяся ситуация в целом.

– Ах, он в ее комнате. Один. Всех выгнал. Я стучала, но он не выходит.

Подхожу к своему туалетному столику и начинаю расчесывать волосы. Делаю вид, что крайне занята: не хочу продолжать этот разговор, но, кроме как рассматривать стены, заняться мне в этой комнате решительно нечем. Сесилия задерживается в дверном проеме; она слегка крутится на месте, и низ юбки колышется в такт ее движениям.

– Я не скажу нашему мужу, что ты куда-то ходила с этим служителем, – говорит она. – Могла бы рассказать, но не буду.

Произнеся это, она отрывается от проема и уходит. За ней вьется хвостик ярко-красной пряжи.

В ту ночь ко мне в спальню приходит Линден.

– Рейн? – тихо окликает он, словно тень, заглянув в мою комнату.

Поздно. Уже несколько часов я лежу в темноте. Я еще вечером знала, что впереди долгая и тяжелая ночь. Роуз больше нет, а я все прислушиваюсь: вот-вот раздастся ее голос в другом конце коридора, отчитывающий слугу или зовущий меня прийти и расчесать ей волосы, а может, поговорить с ней о мире за стенами этого дома. Тишина сводит меня с ума. Должно быть, я потому и пускаю Линдена в свою постель вместо того, чтобы притвориться спящей или отказать ему.

Он закрывает дверь и забирается ко мне под одеяло. Устроившись рядом, он касается моего лица прохладными тонкими пальцами. Притянув меня ближе для первого в моей жизни поцелуя, Линден вдруг не выдерживает: с его дрожащих губ срывается всхлип. Щеку опаляет жар его кожи, его горячее дыхание. Я слышу имя его покойной жены, произнесенное испуганным, сдавленным голосом. Он зарывается лицом в мое плечо, его сотрясают рыдания.

Я знаю, что такое горе. После смерти родителей я нередко проводила ночи напролет в слезах. Так что на этот раз я не оказываю ему никакого сопротивления: позволяю найти пристанище в моей постели, разрешаю обнять себя, пока не пройдут самые тягостные мгновения.

Тонкая ткань моей сорочки приглушает его крики. Мороз по коже от этих звуков. Они отдаются глухим эхом во всем теле. Кажется, что это продолжается много часов, но его дыхание наконец выравнивается, пальцы, судорожно цеплявшиеся за мою сорочку, разжимаются. Он засыпает.

Остаток ночи я ворочаюсь с боку на бок. Мне снятся серые шинели на фоне оружейных выстрелов и язык Роуз, то и дело меняющий цвет. Забываюсь глубоким сном только под утро. Просыпаюсь от щелчка поворачиваемой дверной ручки. Комната наполнена мягким светом и утренним птичьим щебетаньем.

Входит Габриель с подносом в руках – он принес мне завтрак. Увидев Линдена в моей постели, он замирает. В какой-то момент ночью Линден от меня откатился и сейчас сладко посапывает, свесив руку с матраса. Я молча ловлю взгляд Габриеля и прижимаю палец к губам. Потом, так же не говоря ни слова, указываю на туалетный столик.

Габриель с непроницаемым видом опускает туда поднос. Он выглядит оскорбленным, прямо как в тот день, когда весь в синяках приковылял ко мне в комнату. Непонятно, что его так задевает. И тут меня озаряет: картинка и впрямь загляденье: Роуз умерла, и вот не прошло и дня, как я заняла ее место. Ну и что ему с того? Сам сказал, что слуги недолюбливали Роуз.